Галчонок

-  Джонатан, - сказал он, и это были его последние слова, - постарайся постигнуть, что такое любовь.

Р. Бах «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»

Сильнее всего я помню этот запах. Запах свежевыкрашенной масляной краски. Густой, терпкий, всепронзающий, приятно сладковатый и такой желанный. Каждый год я проводил лето у бабушки, на партийной даче, где жило всего несколько семей. Каждый год уютные деревянные домики старательно готовились к приезду гостей и выкрашивались новой краской. Я был совсем маленьким. Счастливое беззаботное детство, какое бывает у детей из благополучных семей. Будучи единственным ребёнком в семье, я был окружён всецело заботой, когда кажется, что весь мир тебя бережёт, хранит своими большими, тёплыми, заботливыми ладонями. Я был счастлив и безмятежен.

Совсем маленькие дети мало что помнят о своём детстве. Так, разрозненные островки воспоминаний, осколки мозаичного полотна, столь сложно складывающиеся в единую, целостную картину. Я с трудом вспоминаю своё детство, но отдельные яркие  эпизоды иногда выкристаллизовываются в моём сознании, остаются в памяти как закладки в книге, которую иногда открываешь и перечитываешь заново.

У меня было два друга в то лето. Один – дальний родственник, бывший лётчик с трудной судьбой. Его открытое, честное лицо, шевелюра с пробором, голубые контрастные глаза можно встретить на старых архивных выцветших фотографиях в семейном альбоме. Человек глубоко порядочный, характерный представитель своего поколения, хозяин своего слова, он был для меня эталоном мужчины. Сказочным героем. У дяди Юры, так звали моего первого друга, когда-то давно погиб единственный сын. И на его землистом лице навсегда осталась печать пережитого испитого до дна горя. Дядя с охотой проводил со мной своё свободное время, которого у него было достаточно много. Удивлял меня своими рассказами о небе и лётчиках, о фигурах высшего пилотажа и гражданской авиации, о неведомых странах и устройстве самолёта. Он поражал меня своими незаурядными, как мне казалось, способностями. Один раз, взяв обычный перочинный ножик, он срезал свежую ветку с дерева и ловкими уверенными движениями, надрезав кожуру,  отстрогав ветку с обеих сторон, немного поколдовал и смастерил свистульку. Самую что ни на есть настоящую свистульку. И подарил мне. Одно дело, когда вам покупают свистульку в магазине – мёртвый пластмассовый предмет, лишённый всяких признаков индивидуальности, банальную штамповку. Другое дело, когда на ваших глазах рождается чудо. Фактически, из ничего, благодаря лишь знаниям и мастерству, на свет появляется полезный и важный предмет, дарящий безмерную радость, обладающий своим голосом, своей душой. Помню, что я долго хранил эту свистульку как ценнейший предмет, пока кто-то из равнодушных родственников, не оценив всей функциональности подарка, не выкинул его в мусорное ведро.

У меня был и второй друг, обычный местный мальчишка. Выше меня ростом, он казался мне авторитетом, едва уступавшим дяде Юре. Будучи старше меня, мой друг сохранял первенство в силе и верховодил во всех мальчишеских забавах. Часто я подолгу оставался в его компании.

Я не всегда понимал других, и мне казалось, что это связано прежде всего с малостью моих лет. Я постигал мир с каждым поступком, своим и посторонних людей. Делал пробные шаги, иногда оступался, больно ударяясь об острые углы познания.

Я помню, как мы со вторым моим другом однажды играли в беседке. Затерянная где-то в лесу, она была надёжно скрыта от взрослых густой тканью веток, шуршащим одеялом листвы. Мы были одни. Точнее не совсем, в беседке было ещё одно существо. Трогательный птенец, маленький галчонок, невесть откуда прибившийся к людскому ковчегу. Он был совсем мал, и, видимо, не умел летать. Он сидел, нахохлившись, забившись в угол под скамью, трясся от испуга и смотрел на нас своими чёрными неморгающими глазами. Возможно, он ждал от людей  помощи, или родившись поблизости, потеряв гнездо, пришёл за пищей. Но ему пришлось горько разочароваться в людях. Мой друг, а тогда я называл его другом, упражнялся в меткости, бросая в птенца крупными тяжелыми еловыми шишками. И всякий раз был вне себя от восторга, когда попадал в цель. Птица вздрагивала, топталась на месте, но не могла улететь или убежать. Наверное, это продолжалось долго, я не знаю. Я помню, что он предлагал бросить и мне, ведь это весело, ведь это всего лишь птица, глупое беззащитное существо, не способное ответить, дать сдачи. Помню, как я мучился, будучи не в силах прекратить это истязание. Спрашивал самого себя: «правильно ли то, что мы делаем?» Мой друг старше и опытнее меня, ведь он то наверняка знает, что творит. Я мучился от невозможности разрешить эти сомнения, и на тот момент у меня не было ответов на все вопросы. Вечером я вернулся домой. Там было всё так же хорошо и комфортно. Я снова был любим, и уже не так как прежде, но всё равно счастлив. Никто ничего не узнал, я просто не смог рассказать про происшедшее и, наверное, вскоре забыл бы совсем. Но то, что произошло через несколько дней, навсегда запечатлело эти события в моей памяти.

Шёл дождь, обычный, летний, безмятежный дождь. Одетый в куртку с капюшоном, я гулял по лесу, по одной из хорошо знакомых мне тропинок, вилявшей где-то неподалёку от домов. Я не думал ни о чём, ни о хорошем, ни о плохом, предаваясь своим детским, безмятежным грёзам. И вдруг, внезапно, мир изменился, что-то быстро произошло. Пронзительный птичий крик раздался где-то недалеко, у меня над головой. В тот же момент, а события развивались стремительно, я почувствовал, как что-то не очень тяжёлое упало мне на капюшон, потом ещё и ещё. Глухой шероховатый звук. Птица кричала громко на непонятном мне языке, она протестовала своим криком. Это была не галка, какая-то другая маленькая птица. Она кричала на меня, и мне этот чужой гнев существа одушевлённого ещё совсем не был знаком. Бело-чёрные жидкие глянцевые комки падали прямо на меня, на куртку, на голову, на рукава. Я сразу не понял, растерялся, затем побежал, своими маленькими детскими шажками. Я пытался убежать, но птица летела прямо надо мной и кричала, кричала, пытаясь мне что-то сказать. Я плакал и чувствовал свою безмерную вину перед этой птицей и перед галчонком, перед всеми птицами. Но я не мог перед ними оправдаться. Не мог ничего сделать и изменить в уже происшедших событиях. Ведь, они уже были свершившимся фактом в моей пока столь короткой жизни. Было безумно стыдно и хотелось смыть эти следы, эти отметины, эту справедливую печать и неопровержимую улику, ведь я то знал, что неоспоримо  виноват. Я хотел добежать до дома и спрятаться, окунуться навсегда и смыть свой позор. Мне так хотелось всё изменить, всё исправить, переписать заново, начисто. Объяснить птице, на коленях вымолить у неё прощения. НО КАК? Когда я прибежал домой, птица уже оставила меня. Лучше бы я чувствовал боль, но у меня не было боли.

Сняв куртку, я увидел, что она залита, отмечена птицей, как подписанный приговор. Я плакал и уже никогда не хотел носить эту куртку. Любящая меня бабушка заботливо положила её в таз с дождевой водой. В воздухе уже так не пахло масляной краской, а носился какой-то едкий, сладковато-кислый незнакомый запах. Сильнее всего я помню этот запах.